Ротко Центр: Вы – единственный художник в стране, создающий литофаны*?

Илона Ромуле: Да. И единственная в мире преподаю эту технику. Литофания была распространена в Европе в 18 веке и потом благополучно исчезла. Вот тогда это был очень замороченный процесс: ее делали на стекле, воском, с подсветкой – т.е. мастера сразу видели, что получится из фарфора. Воск под светом становился прозрачным, что давало понятие о конечном результате. Портреты королей, сценки пасторали – все это литофаны. Каждую пластинку делали год! А я делаю вслепую и это занимает колоссальное количество времени. Как и все техники, которыми я занимаюсь.

 

РЦ: Как вы пришли к этой сложной технике, к своему стилю?

ИР: А произошло это случайно. Я ранее видела китайскую литофанию: вырезается поверхность, создается объемность рельефом, рельеф наружу, позитивный. И с подсветкой изнутри он становится как фотонегатив. Т.е., то место, которое более выпуклое, – визуально более темное. А хочется же наоборот! Я тоже сначала делала рельефы, они красиво выглядели на вазах, лампах… Но если это портрет, то нос, как более толстая часть, становится темным. Ну нет. И я решилась сделать все наоборот, т.е. рельефом внутрь! И… произошло чудо! Рельеф, при этом, нужен очень низкий, буквально 1.5 мм. Если делаешь больше разницу, тогда получается просто черно-белое. А

если хочешь все тени-нюансы, то вот тут тонкая работа начинается… И вот, как-то мой друг из Америки, который был знаком со многими художниками и их творчеством, сказал, что у них эта техника распространена – на 3D машинах такое делают, по фотографии, с рельефом 3мм. Но вручную не практикуется. Его спросили – не знает ли он кого-то, кто занимается литофанией вручную, авторски? И он мне написал. Я начала гуглить, что из моих работ литофания (смеется). И обнаружила, что именно ею я и занимаюсь! Оказывается, я изобрела колесо, не зная, что это колесо.

РЦ: Нравятся вызовы? Почему беретесь за самое сложное?

ИР: У меня папа перфекционист. Он резчик по дереву, стал ювелиром. Мама живописец. Т.е. я жила, наблюдая тонкую и точную работу во всем. Я с детства могла долго и кропотливо что-то делать.

 

РЦ: Расскажите о своих мастерских в Китае и в Венгрии. Как Вы там оказались?

ИР: Город Цзиндэчжэнь (Китай) – это родина фарфора, мекка фарфористов. В часе езды от него находится гора Гаолин с месторождением фарфорового сырья и заводами, т.к. фарфор требует условий заводов, это заводская вещь. Это не глина, из которой можно дома лепить. И, например, в новых странах – Америка, Израиль, Австралия – фарфоровых заводов нет. Китайцы сейчас очень подтягивают иностранцев. Свой исторический фарфор они делают просто отлично, но сами уже не изобретают ничего, только повторяют, копируют. А вот иностранцы создают массу прекрасных авторских работ. В Цзиндэчжень заводов много, около 400: маленьких, больших, просто мастерских. Впечатляет завод, где создаются семиметровые вазы. Их делают вручную. После усадки в печи остается метров пять. И эти вазы в форме столбов можно встретить по всему городу. В этом городе из фарфора фонарные столбы, мусорники, светофоры… И все это расписано! У них нет земли как таковой, копнешь – а там куски фарфора. Сначала работала в международной студии, где по условию часть своих работ оставляешь. Потом занималась фарфором при университете – там студенты со всего мира, в студии для четверых человек. А сейчас на заводе. Должно ведь быть так – открываешь кран и фарфор как сметана течет. Вот это правильно! А не в магазине по три или пять литров покупать. И в Венгрии работаю на заводе с лучшим фарфором в Европе, в Херенде. Там занимаются коллекционной ручной работой, без ширпотреба.

 

РЦ: А вот ваша мастерская в Риге – она какая?

ИР: Никакая (смеется).

 

РЦ: В смысле?

ИР: Кто б там порядок навел! (смеется). У меня одна комната в моей квартире – это мастерская. И в ней мало места. Поэтому дома я только расписываю. Мне, кстати, Ротко Центр очень помог – тут, в резиденции, я смогла расписать привезенные из Китая большие работы. Больше нигде не было шансов это сделать. И это было мое самое креативное время.

 

РЦ: Да, помним, там ювелирная и долгая работа была…

ИР: И это по времени занимает больше, чем литофания! Где глазурь внизу – там еще есть право на ошибку, а вот где ее нет… Максимальная концентрация.

 

РЦ: Вы очень спокойный и уравновешенный человек?

ИР: Я? (с удивлением)

 

РЦ: Но такую работу делать – как иначе?

ИР: Не-ет. Поэтому я не расписываю так много, как можно было бы. И мне просто необходимо было приехать сюда, в резиденцию, чтобы эту работу сделать. Дома куча отвлекающих моментов: бумаги, оформление документов, отчетов… Ужас! Меня это просто убивает. Я не могу полдня копаться в канцелярии, а полдня творить. Это нереально. Меня, наверное, повесят или в тюрьму скоро посадят, но не могу просто (смеется).

 

РЦ: Вы состоите в Международной академии керамики в Женеве с 2001 года, несколько лет были членом ее правления, проводите семинары, мастер-классы по всему миру – а это обязанности, ответственность, те же документы… Как это «уживается» с искусством, с процессом созидания?

ИР: У меня нет семьи и это осознанный выбор. Как иллюстрация – пример сестры. Она была очень талантливым графиком. У нее изначально после учебы было больше творческих талантов, чем у меня. Талантов, но не амбиций. Поэтому она выбрала семью. Пошли дети… Если бы у меня были бы дети, то я была бы идеальной мамой, я б детьми занималась. Но я художник. И я, как художник, живу свою жизнь и не очень-то считаюсь с другими. Это не всем нравится. Если мужчина так живет – это нормально, а если женщина – ей это не прощается, и мужчину это начинает не устраивать. Когда мы вместе – я готовлю, стираю… я больше ничего делать не могу. Не могу параллельно работать! Поэтому у меня отношения всегда были гостевые. Я общаюсь какое-то время, а потом удаляюсь и работаю. Иначе никак. И все мои однокурсники, кто прервался в искусстве и занялся семьей, когда вернулись, вырастив детей, – остались на том же, прежнем, уровне. И работают, как работали в 80-ых годах. К сожалению, это факт. Технологии рванули вперед, а они не попутешествовали, ничего не увидели. Да и желание осваивать новое уже не то. Они как научились определенной технике, так и боятся пробовать иное. Нет этого куража молодости, когда можно с головой окунуться в неизведанное.

 

РЦ: У вас только поэтому нет конкуренции?

ИР: Еще и потому, что сейчас все можно скопировать, освоить быстрые техники. А ты будешь сидеть часами, как я? И еще моя фишка – я делаю истории, рассказы. Нельзя ведь скопировать рассказ, это уникальная тема.

 

РЦ: Ваши истории – автобиографичны?

ИР: Да.

 

РЦ: Какая эмоция прежде всего просится быть запечатленной в фарфоре – боль, радость?

ИР: Конечно, боль. У меня работы очень личные, это мои истории. По ним можно прочесть мою биографию тем, кто меня знает. Но в то же время у меня многое из снов, из окружающих меня событий.

 

РЦ: Вы ищете себе на голову проблему, чтоб получить встряску и пережить эмоциональный выброс?

ИР: У меня был период, когда я ездила по Италии, где насмотрелась классики. И все было хорошо, красиво. И работы у меня были просто красивые. В негативном значении этого слова. Не было ничего яркого, никакого решения никакой проблемы. Это мог сделать кто угодно – просто красиво. И я поехала в Америку, чтоб «испортить» себя. Тогда я и создала своих хамелеонов. А так, самые сильные работы – это расставания, эмоционально сильные моменты. Сначала немного страдаешь, а потом работаешь и работы получаются не очень простые.

 

РЦ: Как события последнего времени коснулись конкретно Вас?

ИР: Недавно я вернулась из Женевы, это была моя последняя поездка в качестве члена правления Академии. Моей задачей была организация поездки семи украинских художников. Двое из них – мужчины. А это уже сложности. Мы через ЮНЕСКО делали запрос. Совершенно бесплатно я организовала ЮНЕСКО вечер и выложилась так, что прочувствовала свою миссию полностью выполненной. В правлении нас 14 человек, и многое мы делаем сообща. Но этот проект я делала сама, абсолютно одна, самостоятельно. Это была такая непередаваемая радость от того, что я смогла помочь. Все было сделано от всего сердца.

 

РЦ: Что в современном искусстве «цепляет»?

ИР: Мне больше интересны параллельные виды искусства – музыка, литература, архитектура, чем работы художников своего цеха. Я, конечно, выскажу свое мнение – нет сейчас в Латвии интересной живописи. Я, скорее всего, буду фотографии рассматривать. А живопись… ну нет работ, которые заставили бы меня остановиться и удивиться. Чаще прохожу мимо. Конечно, я больше разбираюсь в своей сфере и скажу, что керамика в Латвии, увы, старомодная. Очень многие у нас остались в 80-ых, в своей молодости.

 

РЦ: А молодые керамисты как же?

ИР: Те, кто путешествуют по миру, те и создают что-то уникальное. Причем, тут от возраста не зависит. Это как работы Петериса (Петерис Мартинсонс – прим.). Его работы никогда не выглядели старомодными. Они всегда были современными.

 

РЦ: Очевидно, неслучайно Ваша выставка находится сейчас у нас в Доме Мартинсона?

ИР: Неслучайно. Все, что связано с Петерисом Мартинсоном – важно. Нас несколько поколений, кто прошел через Петериса. Он нам, студентам, доставал недоступные в советские времена заграничные журналы по дизайну – открывал мир таким образом. В Академии он преподавал садовую керамику и панно. И он нас учил не конкретным техникам, а каким образом надо работать. Я помню, как мы пришли на очередное третье-четвертое занятие, а у нас нет никаких набросков… И Мартинсон сказал: «Ko jūs… ar gariem zobiem?!» («через не хочу», перевод с латышского). Вот эта фраза у меня осталась надолго (улыбается). Моей дипломной работой было панно. Хотела ювелирку из фарфора, а заставили вот такую большую работу делать. Причем, как сделать это большое, как куски соединять, – нас никто не учил. Мой руководитель, скульптор, всего пару раз приходил ко мне. И научил меня этому Петерис. Мое умение делать большие проекты – это его заслуга. Мы были единомышленниками во многом: во взглядах на мир, по отношению к работе.

 

РЦ: Петерис Мартинсон повлиял на Вашу карьеру?

ИР: Мое решение построить карьеру таким образом – это все, несомненно, Петерис. Его философия – художник становится художником, путешествуя по свету, а не у себя в мастерской. И я согласна – да! Я не смогла бы сидеть дома и творить, не выходя за дверь. Дети растут, кашу варишь, муж какой-то ходит… (смеется). И ты между делом можешь создать произведение искусства? Нет. Ты должен летать по свету, должен встречаться и разговаривать с людьми. Причем, встречаться с людьми – на первом месте в приоритетах. Я говорю с людьми, а вижу эту страну. И вижу не из окна гостиницы. Еще и на скутере по джунглям проеду, вопреки трудностям, назло непростым и некомфортным условиям. Мне любопытно, как в этих условиях живут люди, что наполняет их жизнь. Я объездила весь мир, только в Африке не была.

 

РЦ: Оставили этот экзотический континент на десерт?

ИР: Ну да, как раз-таки я хотела пока молодая всю эту экзотику, а потом уже можно по спокойным Европам и Америкам. Но спокойные страны я уже изъездила (смеется). Кстати… Возвращаясь к теме, что меня впечатляет и «цепляет» – так это не искусство, а все эти фьорды, водопады, животные… удивительные вещи! Вот только вернулась из Туркменистана. Конечно, я читала лекции, но главное, за чем я туда отправилась, – за впечатлениями. Два дня в пустыне, горячие кратеры, жизнь в юрте. Так что пятизвездочные путешествия меня не интересуют вообще! Ведь везде эти пять звезд одинаковые (улыбается). А выставки – это рутинно. Я прохожу их спокойно, без особого внутреннего волнения – ну, вот это мне больше понравилось, это меньше… Ну и все. Потом, все работы у меня ассоциируются с личностью художника. Это очень для меня важно. И если я в фейсбуке найду интересного художника, то я хочу с ним познакомиться. Мне интересно – кто он, какой человек. Как правило, за интересными работами стоят интересные личности. Но бывает наоборот – потрясающие работы и отвратительный человек. Но мне везет и моими друзьями становятся хорошие художники и хорошие люди.

 

РЦ: Личная философия, жизненная аксиома?

ИР: Делай, что можешь и будь что будет. И еще: кто не рискует, тот не пьет шампанского!

*Литофанами называют произведения искусства, выполненные из тонких листов полупрозрачного белого фарфора с декоративным или фигуративным мотивом, который выгравирован или отлит в виде негативной поверхности с низким рельефом. При освещении сзади искусственным или естественным дневным светом листы показывают сцену (изображение) в позитиве, создавая трехмерный эффект.

 

 

 

English translation by Patrick Groves, University of Oxford, currently an intern at the Rothko Centre

Angļu valodā tulkojis Rotko centra praktikants Patriks Grouvss (Oksfordas Universitāte)

Перевод на английский язык практиканта Ротко Центра, студента Оксфордского университета Патрика Гроувса.